Дорога домой (Из солдатских воспоминаний)

«… Я открыл глаза от ощущения холода. Было уже ранее утро 26 августа 1943 года. На востоке загоралась заря. Над головой виднелись звезды. Я осмотрелся по близости никого нет. Батареи тоже нет. Вдали, в километре от меня виднелась дорога. По ней в сторону бывшего совхоза, где вчера были немцы, двигались машины, шли группами солдаты. Солдаты были наши. Значит совхоз наш. Вижу: прямо по полю ко мне идет какой-то человек. Это оказался ст. лейтенант, пехотинец. «Пить хочешь? на огурец», — сказал он. Он обещал подослать ко мне кого-нибудь, чтобы меня отнесли в медсанбат. Он ушел. Никто не показывался. Я опять пополз. Силы стали слабеть. Ко мне подошел капитан, тоже пехотинец, посмотрел, что-то сказал, но я не понял что. В это время из зарослей подсолнечника показался ездовой на распусках. Он ехал прямо по полю, направляясь за продуктами. В зарослях подсолнуха была замаскирована кухня какого-то пехотного подразделения. Капитан его остановил и приказал отвезти меня в санбат. Но ездовой хлынул лошадь и рванул вперед. Капитан вновь, что то громко крикнул ему. Ездовой остановился, подъехал ко мне и нехотя взвалил в распуска. Только мы вышли на дорогу, догоняет нас группа артиллеристов во главе с командиром I-го орудия ст. сержантом Александровым. Он тоже был курсантом Чкаловского артиллерийского училища. В руках у них была плащ-палатка. «Басов, мы же тебя ночью искали, кричали, да так и не нашли. Решили, что тебя другие подобрали. А сейчас шли еще раз искать». Александров улыбнулся, улыбались и другие артиллеристы нашей батареи. Александров сказал, что во вчерашнем бою убило осколком в живот подносчика снарядов второго орудия. Немцев отогнали на 15 километров. Я старался говорить громко и бодро, но видимо у меня это не получалось, т.к. Александров наклонялся, чтобы разобрать что я говорю. Александров взял мою руку, пожал ее. – «Ну, Басов, прощай! Поправляйся!». Другие батарейцы тоже попрощались. Так я расстался со своими боевыми товарищами. Ездовой довез меня до небольшого домика, стоявшего у дороги. Вокруг этого домика прямо на земле было много раненых, некоторые лежали под навесом, который находился рядом с домиком. Это и был санбат.

Сделали укол от столбняка. Дали поесть, напоили. Сказали, что вечером перенаправят дальше. Ни перевязку, ничего делать не стали. Вечером подошла полуторка. Дно кузова было застлано соломой. Санитары приступили к погрузке лежачих. Быстро потемнело. Машина шла с потушенными фарами. Дорога была разбита. Машину кидало и трясло. Как я ни старался оберегать раненую ногу ее все равно ударяло о борт и о дно. Было очень больно. В кузове раздавались стоны, проклятия, ругань, обзывали всячески шофера, стучали в кабину. Наконец, глубокой ночью подъехали к какому то селению. Остановились у большого одноэтажного здания. Началась выгрузка лежачих. Санитары укладывали раненых на носилки и уносили их в то здание. Унесли и меня. Просторное помещение, тускло освещенное фонарями «Летучая мышь». Все оно битком было набито ранеными. Раненые лежали прямо на полу. Меня поднесли к сцене и положили около нее с носилками. Левее меня, чуть впереди виднелась дверь, она то и дело открывалась. Пучки яркого ослепительного белого света вырывались оттуда. Прошло какое то время, пришли санитары, подняли мои носилки и внесли в эту ослепительно освещенную комнату. Я успел заметить несколько продолговатых столов. Над каждым из них висела яркая лампа, у столов работали люди в белых халатах. Шли операции. Меня положили на крайний, свободный стол. Ко мне подошел мужчина лет 30-ти в белой шапочке и белом халате. Он вытирал о полотенце руки. Санитары в это время уже работали надо мной. Я был одет в гимнастерку, в солдатские брюки. Одна нога была обута, другая завернута в плащ-палатку. Сестры развязали плащ-палатку, разрезали штанину выше колена.

- «Придется ампутировать. Вы согласны?»

Я понимал, что делать больше нечего, потом кивнул. Я старался держаться бодро, не показывал, что мне не по себе. Дали что-то понюхать. Заставили считать и я перестал существовать. Очнулся я днем. Вокруг меня что-то лежало. Все видимо были после операции. Я ел с аппетитом. После сестра принесла мне даже добавку.

После я узнал, что село, в котором мы сейчас находились, называлось Яблоньки, а лежали мы в школе, превращенной в госпиталь. Дня через четыре большую группу раненых в т.ч. и меня отправили на автомашинах дальше. Везли нас от госпиталя до госпиталя. В каждом госпитале делали перевязку. Некоторые госпитали были размещены в палатках, расположенных в небольших лесочках. Помню одну перевязку. Внесли меня в палатку. В палатке стояли простые столы, покрытые клеенкой. Было почему-то сумрачно. Свет не горел. Вместе со мной внесли молодого солдата. Он тоже был ранен в ногу, но нога была целая. Какая-то синяя. Врач уколол ногу, солдат не почувствовал. «Придется ампутировать». Надо было видеть и слышать, как плакал солдат, чтобы понять горе солдата. Он рыдал, как рыдают дети. Ногу солдату ампутировали. Страшно умирать от столбняка. Мне пришлось видеть это в одном из госпиталей. Солдата гнуло и ломало, пока он не скончался. Перевязки тоже были нелегкие. Бинты присыхали к ранам. Сестры резко дергали бинты, отрывая их от ран. Искры сыпались из глаз. Спустя несколько дней после выезда подвезли нас к линии железной дороги. Строений никаких не было. За линией виднелось поле, а по эту сторону рос большой лес. В тени деревьев нас разместили. Раненых все подвозили и подвозили. На второй день пошел состав. Началась погрузка раненых в вагоны. В вагонах были сделаны по обе стороны дверей нары в два яруса. Я попал наверх. К стене подо мной лежал пожилой рослый солдат с забинтованными ногами. Стояла первая половина сентября 1943 года. Наш эшелон двигался довольно быстро. Двери с обеих сторон вагона были открыты. Паровоз усердно дымил, часто и жестко дергая вагоны, резко тормозил. Лязгали буфера, скрипели вагоны. В один из таких толчков доски подо мной полетели вниз и я упал. Всеобщий шум, крики, стоны и ругань ушибленных упавшими досками раненых. Я оказался на полу у двери. К счастью я не упал на раненого, лежавшего подо мной. Его ушибло досками. Теперь лежа у двери, любуясь природой я нашел, что здесь, пожалуй, было и лучше. В вагоне, хотя двери были открыты, пахло гноем, потом и всеми другими запахами. На нарах наверху напротив меня лежал солдат, раненый в пах. Ему нельзя было мочиться. Он всю дорогу день и ночь кричал. Кормили нас на остановках. Ходячие раненые выскакивали из вагонов и приносили в котелках еду. Вместо «уток» пользовались консервными банками. Ехали мы так дня три-четыре. Перевязок никто не делал. На весь эшелон была одна сестра. Под повязкой у меня культя очень чесалась. Как-то, когда очень чесалось, я приподнял бинт и хотел пальцем почесать рану, я увидел гной, в котором ползали жирные белые черви. Они то и щекотили рану. Опустив повязку, я не стал больше трогать ее. Я сказал о червях своему соседу, лежащему рядом со мной. – Ничего, черви очищают рану — сказал он. Наконец наш эшелон подошел к большому городу. Это был Тамбов. Опускались сумерки. Хотя Тамбов в те дни был уже далеко от фронта, светомаскировка соблюдалась, и огней не было видно. Санитары. в большинстве мужчины, в солдатской форме и белых халатах. Помню длинное, тусклое освещенное здание разделенное внутри примерно пополам решеткой. За решеткой виднелись люди в белых халатах. Много лежало раненых. По эту сторону людей в белых халатах видно не было, но раненых лежало порядочно. Меня положили по эту сторону около решетки. Время было уже позднее. Хотелось и есть и спать. Наконец санитары подхватили меня и вынесли за решетку. Ко мне подошел человек в белом халате. Это оказался парикмахер. Далее конвейер заработал. Я попал в комнату, где меня раздели догола. Работали одни женщины. Здесь я простился со своими артиллерийскими пагонами и больше уже их не видал…»

Продолжение следует.